Пятница, 29.03.2024, 10:26
      
Главная Регистрация Вход
Приветствую Вас, Гость · RSS
[ Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 1 из 1
  • 1
Модератор форума: bmvcher, pretorianes2003  
Форум » Фантасты Череповца » Роман Филимонов » Заброшенная ветка или сны сохатого.
Заброшенная ветка или сны сохатого.
bmvcherДата: Четверг, 25.08.2011, 22:28 | Сообщение # 1
Автор
Группа: Модераторы
Сообщений: 70
Награды: 2
Репутация: 0
Статус: Offline
ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА И СНЫ СОХАТОГО,
ИЛИ ВНИЗ ПО НИГЕРУ В ТИНБУКТУ.

-А муравьеды опасны?
-Только для муравьёв.

Шекли Роберт. Поединок разумов.

-Ладно, - сказал Панург. - Но только, Эдистемон, идём не мешкая, а то как бы смерть нас не опередила. А ты, брат Жан, пойдёшь с нами?

Третья книга героических деяний и речений доброго Пантагрюэля. Сочинение метра Франсуа Рабле, доктора медицины. Гл. 21.



ГЛАВА 1

ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.

Небо низкое обветшалое без просветов, без переходов от серого невнятного цвета к другим оттенкам. Старая застиранная футболка с выбеленным пятном на груди. Там должно быть солнце. Там оно должно быть, но там его нет. Это просто облупившаяся эмблема торговой марки. Уже скоро две недели погода не меняется. До этого сумасшедшее светило высасывало соки из окружающего пейзажа, но вдруг всё переменилось, и небо от горизонта до горизонта заволокло пепельной пеленой мглистых туч.
Ни капли дождя.
А так хотелось.
Я прошамкал пересохшим ртом. Сквозь плотно сжатые губы протиснул кончик языка и звучно в сухую сплюнул. Ещё раз, прищурившись, коротко посмотрел на угрюмую завесь облаков и оперевшись на посох с тяжёлым вздохом поднял с просмоленной шпалы вещмешок. Закинул его на плечо. Одна лямка тут же съехала, пришлось оправиться, надеть котомку как положено за спину, продев обе руки в лямки. В груди заломило, уже не так сильно, но дыхание сорвалось, подмышками и на спине выступил пот. Я грузно опёрся на посох.
Сапун видимо заснул там, в кустах. Ждать надоело, я прикрикнул:
-Эй ты скоро?
-Скоро, скоро. Дай порты застегну.
-Давай шевелись.
Подцепив носком ботинка, овальный камень я легонько подопнул его к краю насыпи. На самом обрыве он остановился. Не отрывая ноги от земли, толкнул камень дальше. С негромким шуршанием булыжник покатился, вниз увлекая за собой мелкий щебень и песок. Шлейф пыли потянулся вдоль еле заметной бороздки на горбу насыпи. Сапун всё не появлялся.
На ум пришел вопрос, заданный Зоей той ночью, когда я рассказал ей о своём желании идти в комиссариат за одобрением.

-Зачем тебе это? - спросила она, как мне показалось равнодушно, что сильно задело моё самолюбие.
Я грубо столкнул её руку со своей груди и ничего не ответил. Несколько минут мы провели в полной тишине. Зоя тихонько поглаживала мою голову. Я смотрел в выкрашенный белой краской потолок, потерявший свой изначальный глянец задолго до того, как Зоя пригласила меня в свою постель. Когда-то давно другой мужчина лежал рядом с ней и любовался девственной белизной потолка и наслаждался тогда юным телом Зои. Мне же достались засиженная мухами, отдающая желтизной скука и стареющая уставшая от веселья и одиночества женщина. Зоя была старше меня на пятнадцать лет и выглядела на свои годы. Мне двадцать девять, так что не трудно подсчитать, сколько ей стукнуло. Почему я стал жить с ней? Да кто ж разберёт, и какая, в общем-то, разница. Она была одинока, а я был не против. Видимо так.
-Ты обиделся? - Вот только голос у неё молодой. Красивый нежный. У какой девушки она его украла?
-Не молчи. Обиделся?
-Нет. - Я действительно не сердился на неё, просто хотелось участия от той с кем сейчас рядом а, не дождавшись его, встал в детскую позу с надуванием губок и деланно упрямым молчанием.
-Не больно-то ты разговорчив.
-Я уже всё сказал, что хотел, - не отрывая взгляда от потолка, ответил я.
-Я люблю тебя, - своим не к месту юным голосом нежно прошептала Зоя мне в самое ухо.
-Не говори глупости, - возразил я.
-А вот я тебе докажу. - Она нырнула под одеяло и стала умело ласкать моё тело. В затылке и скулах сладко потянуло. Я почувствовал, как её губы коснулись пениса. Интересно скольким мужчинам она доказывала подобным образом свою любовь? Глупо думать, что я такой единственный.
На следующий день с самого утра вышло продолжение разговора.
Я сидел на кухне за столом. Завтракал булкой с молоком. Зоя стояла у окна, скрестив на груди руки. Я смотрел как бы сквозь неё, стараясь избегать прямых взглядов. По утрам я всегда стыдился нашей с ней связи.
-Почему ты не смотришь на меня? - угадала моё настроение Зоя. Она обладала просто-таки сверхъестественной интуицией и всегда тонко чувствовала перемены происходящие во мне. Временами становилось страшно, настолько потрясающий у неё нюх.
-Я ем, - нехотя подал я голос.
-Не передумал идти к комиссару, - спросила она.
-Не передумал. Почему я должен передумать?
-Я просто спросила. Не кипятись.
-Ерунда.
-Значит уходишь?
-Ухожу, если получу одобрение.
-А если не получишь?
-Думаю, получу. Ведь им нужно знать, что находится за топями. А кто пойдёт? Никто ведь не хочет, всем страшно или лень.
Наверное, я не очень убедительно высказал свою позицию, поскольку Зоя лишь с сомнением покачала головой и опять спросила:
-Но почему ты?
Я отложил в сторону недоеденную булку, со стуком отставил стакан и попытался ответить ей, а заодно и самому себе тоже.
-Понимаешь, я чувствую, что должен идти, необязательно за топи, хотя куда-либо ещё меня вряд ли выпустят. Я устал от конторы, от этих дурацких нарукавников и счёт, от тетрадей в клеточку…
-От меня? - и опять в точку! Зоя с тоской заглянула мне в душу, что она там увидела? Ничего!
-Зоя! Я не устал от тебя. Ты просто не хочешь, не можешь меня услышать! Мне нужно что-то сделать, я устал сидеть на одном месте. У меня задница уже как кирпич. Я словно умер. Я… я … - И это чистая, правда. Больше добавить нечего.
-Доедай, я соберу тебя к комиссару. - Она вышла, кажется, её душили слёзы, кажется.

Лето началось неожиданно, не в том смысле, что его никто не ждал, напротив все кого я знаю, только и говорили, ну когда же, наконец, наступит настоящее тепло, когда? И вот когда все надежды уже растаяли и люди совсем отчаялись окунуться в солнце, тепло пришло и непросто пришло – грянуло и не просто тепло, а самая жуткая жара, какую только можно себе вообразить. В один миг как по волшебству вчерашняя взболтанная на улицах посёлка грязь, превратилась в едкую пыль. Прошла пора промоченных ботинок, пришла пора мокрых лбов и сгоревших шей.
Выйдя из барака на улицу, я тут же ощутил убийственную мощь раскалённой пустыни. Меня моментально ошпарило пропитанным колючей пылью воздухом. Кожа на лице и голых руках зазудела словно вывалялся в стекловате. Один вдох и в горле создалось ощущение проглоченного волоса – мерзость. Лёгкие отозвались какими-то невнятными коликами, или может, это мне показалось? Так или иначе, мне на улице не понравилось, захотелось развернуться и снова войти в барак. Сощурив один глаз, я глянул за плечо. На первом этаже в третьем по счёту от крыльца окне, из-за васильковой занавески выглядывала Зоя.
Досадливо сплюнув, я решительно ступил на деревянный настил прохожей части, и больше не оглядываясь, бодренько пошагал к комиссариату.

Комиссар Никанор Аристархович сидел посреди своего кабинета на деревянном табурете в теплых голубых кальсонах и тельняшке. Кисть правой руки неаккуратно перевязана грязным бинтом.
Над лысым комиссарским черепом кружила большая зелёная муха. Никанор Аристархович пришивал к выцветшим солдатским галифе генеральские лампасы. С бинтом на руке это представлялось дьявольски трудной задачей. Занятие настолько его увлекло, что он от усердия высунул изо рта вдвое сложенный язык и закусил его зубами.
Того как я вошел комиссар не слышал, полностью погруженный в шитьё он кажется, вообще ничего не замечал вокруг. Я не решался его отвлечь. Так и стоял у распахнутой двери, наблюдая за неуклюжей иглой в его руке, слушая, как он сосредоточенно пыхтит, поёрзывая на скрипучем табурете, да как жужжит блестящая муха над его головой. Я чувствовал себя неуютно. Будто подглядывал за человеком в момент молитвы или справления им естественных надобностей. Настолько интимно выглядело действо, в которое я невольно, хотя скорее нарочно вторгся.
Неловко переминаясь с ноги на ногу, я негромко кашлянул. Никакого эффекта. Комиссар продолжал шить, я глупо топтаться на месте. Тогда я подал голос:
-Извините.
Комиссар, не отвлекаясь от своего занятия, дернул плечом, втянул язык, шумно сглотнул, и коротко взглянув на меня, продолжая, пришивать лампас спросил:
-Ну, чего встал, говори, с чем пришел?
От его слов моя нерешительность поглотила меня полностью. Я с тоской вспомнил Зою, и свои осточертевшие обязанности в конторе. Во второй раз за этот день захотелось оказаться в своём родном милом сердцу бараке. Я молчал.
-Ладно, - все так же, не глядя на меня, молвил комиссар, - одобрение получишь. Карты топей у нас нет, и что дальше за ними мы, разумеется, не знаем, только понаслышке. Зайдешь в секретариат напишешь заявление. Получишь накладные на сухой паёк и прочее. Выправишь дорожные документы. За пару дней управишься и можешь выходить. Только одного я тебя отпустить не могу, сам понимаешь. Вдруг надумаешь не возвращаться, что тогда? - Он поднял голову, хитро мне подмигнул, и продолжил. - Пойдёшь с Сапуном. Он мужик ответственный грамотный. И в пути лишним не будет, и обратно доведёт в случае чего. - Ещё один многозначительный кивок в мою сторону. - Я ему полностью доверяю. Так что давай, шуруй, не теряй время.
Высказавшись, комиссар вновь полностью окунулся в рукоделие. Я опешивший стоял с выпученными глазами, не зная, что сказать в ответ.
-Извините.
-Что ещё?
-Извините. - Похоже, глупое слово прочно прилипло к моему языку.
-Ну? - Комиссар недовольно посмотрел на меня.
-Как вы …
-Узнал?
-Да.
-А ты парень вроде неглупый, может, сам попробуешь дотумкать?
Я брезгливо поморщился. Зоя стерва! Заложила! И надо полагать не только. Вот живёшь-живёшь с человеком, и даже не подозреваешь, на какую гадость он способен. И зачем ей это? Комиссар прервал цепь моих суждений, поставив точку в нашем странном разговоре:
-Ты на бабу не злись. Ночью ко мне приходила. Хлопотала за тебя. - Сальная улыбочка спорхнула с его тонких губ. Меня передёрнуло. - Ну, давай, давай. Некогда мне. Иди.
Муха неожиданно изменила траекторию своих кругов над скользкой от пота макушкой комиссара и спикировала ему на колено. На мгновение он замер, медленно занёс руку для удара. Задержал дыхание как перед выстрелом и резко опустил кисть. Раздался звонкий шлепок. В последний момент муха на форсаже вынырнула из-под молота комиссарской ладони и унеслась на прежнюю орбиту. Игла, зажатая между пальцами, глубоко вошла Никанору Аристарховичу в сустав. Комиссар уронил галифе с не пришитым до конца лампасом на пол. Завязка на бинте лопнула. Обнажились сбитые в кровь костяшки кулака. Комиссар поднял к верху лицо, закатил глаза и издал вопль задираемого хищником животного:
-По-о-о-ш-о-о-ол в-о-о-о-он!!!
Я пулей вылетел из кабинета, захлопнув наглухо за собой дверь. Пока бежал по коридору меня преследовал крик терзаемого болью в ноге главы посёлка.

В приёмной секретаря меня встретила безрадостная Леночка-на-коленочки. Своё прозвище она получила за особенную привязанность к данной позиции. Уже не помню, кто мне рассказал об этом, но теперь каждый раз как я видел Леночку, то представлял исключительно на коленочках. Но не в этот раз.
Лицо Леночки выглядело жалко. Щёки отекли и повисли наподобие бульдожьих брыл, веки набухли красными дольками неведомого тропического фрукта, губы представляли сгнивший покрытый коркой аппендикс, на лбу явно отпечатались следы костяшек кулака. К тому же в комнате висел тяжёлый дух перегоревших полынной настойки и чесночной «заразы». Я не раз видел её побитой, муж, кстати, Никанор Аристархович, крепко гонял её за блядство, однако сегодня она выглядела, совершено потрясающе. Так что при входе я невольно воскликнул:
-Ух, ты!
Леночка словно не умеющий держать головку грудничок, прижимая подбородок к груди, скосилась в мою сторону и попыталась улыбнуться. Меня передёрнуло вновь как у комиссара. Я вспомнил идиотские рассказы Джона Леннона (не битла), где все друг с другом трахаются, не зная, что это известно всем в округе. И данное безобразие длиться до тех пор, пока не находиться кто-то кто трахает их всех или кого-то выборочно, и уходит в тень, предаваясь самоуничижению в духе разлагающегося американского мещанства. Каков раскладец?
Я плюнулся (в который раз?) в сердцах и постарался больше не замыкаться на подобной чепухе, выкинув из головы и Зою и комиссара и Леночку-на-коленочки тоже, хотя последняя мне по-прежнему улыбалась своим чудовищным разбитым ртом, и с ней предстояло сейчас общаться. Мысленно я был уже очень далеко от посёлка, от всей этой кунсткамеры с её дикими экспонатами и экспонентами в виде безжизненных пейзажей. Поэтому я не помнил ни вопросов Леночки, не своих ответов.
Очнулся лишь на улице, с пачкой заветных бумажек в руке. Они открывали мне двери в большой мир, если выражаться штампами.
Под палящим солнцем ничего не изменилось. Вот только прилетела сорока. Она сидела на заборе у задрипанного здания управы и глазела на меня. Её красивые чёрные глаза пускали солнечных зайчиков, слепя меня, но я все же, смог разглядеть хорошие новости на её хвосте. Я выставил вперёд руку, чтобы защититься от жгучих всполохов, идущих от глаз птицы, и благодушно пробасил:
-Иди, иди дура.
Сорока щёлкнула клювом, подняла хвост, нагадила и поднялась в воздух.
-Засранка, - сказал я и пошёл домой к Зое.
К чему пошлые переживания. В конце концов, она мне не жена, была у меня одна, да и та вела себя не лучше. Так что домой в барак. Остальные хлопоты оставлю на завтра. Я застучал по досчатому настилу скукоженными неудобными гамашами, подбадривая себя нехитрой частушкой:
-У меня была жена.
Милая прилежная.
С ней была одна беда.
Всем селом поезжена.

Зоя встретила меня с тихой обречённой готовностью, простится навсегда. Горела в её глазах какая-то искра подступившего одиночества. Она испекла рыбник – благоухала тиной и подгоревшей мукой. Поставила на стол кувшин с брагой. Она ждала меня. Увидев накрытый стол, я размяк, откинул прочь недавние обиды. Да и обиды ли? В общем, был рад, почти счастлив – сорока не соврала.
-Ты проголодался?
-Есть хочу.
-Вот и отлично. Я пирог сделала и свекольной достала.
-Хочу.
-И ещё…
Она потянула вниз ворот истончённого множественными стирками халата, оголив худосочную грудь. Я содрогнулся и немедленно возбудился.
Позже я сидел за столом с мокрой головой после двух тазиков тёплой мыльной воды, слушая Зоины заунывные заупокойные:
-Уходишь?
-Ухожу. - Усугубив свекольной пьяно ухмыляясь, скалился я.
-Уходишь?
-Ухожу. - Опьянённый предстоящей свободой пыхтел я.
-Уходишь?
-Да ухожу же.
-Я знаю.
-До хрена ты знаешь.
-Не ругайся.
-Не ругаюсь.
-Уходишь, значит?
-Значит ухожу.
-Не передумаешь?
-Не знаю.
-Уходи.
-Спать хочу.
-Иди ко мне.
-Спать.
-Да, да.
-Спать.
-Да…
Я уснул у Зои на коленях. Они пахли настоящей женщиной, за что я Зою если и не любил то, по крайней мере, не призирал. Запах настоящей женщины это как запах дома, запах родной и в то же время тревожащий, волнующий кровь обещающий многое и дарящий ещё больше чем ожидаешь, запах безумной веры в свои силы, веры в то, что ты кому-то необходим, именно так пахнет настоящая женщина – дымом, потом и любовью. Ровно как любовь пахнет сладким потом и горьким дымом, а дым наполнен сладостным ароматом надломленных мышц и еловой смертью, всё прочее отдаёт рождением, а оно предшествует всё той же смерти. Стало быть, настоящая женщина пахнет смертью, то есть за неё не жалко умереть. Я бы и умер, если бы не спал, а спал я сладко.
Пробуждение обернулось кошмаром. Кошмар носил имя – Сапун.
-Лёха просыпайся бродяга!
-Чё!
-Лёха! - Всё с восклицательными знаками.

-Лёха, - поглаживая маузер в деревянной кобуре, говорил Сапун, - Лёха, ты молодца, что меня позвал. Мы с тобой!
-Верю.
-Лёха да ты чё?
-Верю, верю.
Подходя к пакгаузу……………………………………………………………… ……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Складывая полученные продукты в плотные вещмешки, я с ужасом посмотрел на Сапуна. С этим человеком мне предстоит сделать, может даже открытие, чёрт его знает что может, предстоит мне совершить, а он …, ну полный придурок!

Мы выходили душным полднем. Солнце наметилось встать в зенит, оно злорадно нависало разбухшим желчным пузырём на границе разделяющей жару и удушающую немощь зноя, угрожающего выжечь небо дотла и сравнять его цвет с невнятной мутью горизонта.
Сапун подъехал к крыльцу барака в покосившемся со сломанным задним бортом старом фургоне, его еле тянула пузатая кляча с седыми хвостом и гривой и опухшими разбитыми артритом суставами. В уголках её мутных глаз и на широких ноздрях сидели насекомые. Старая кобыла то и дело вяло вскидывала головой и негромко всфыркивала. Докучающая ей мошкара поднималась в воздух, вскипала в нём, и вновь садились на оголённую влажную слизистую. К крупу и бокам бедного животного присосались разбухшие от крови слепни, но лошадь не била копытом не одёргивала боками и не стегала себя хвостом, единственное, на что ей доставало сил это слабо фыркать, да крутить длинной мордой. Когда я увидел лошадь, мне стало её жалко почти как самого себя.
Зоя хотела плакать, но я запретил ей. Она коротко кудахнула прикрыла на мгновение глаза и когда распахнула их вновь, то выглядела полностью безучастной к происходящему, это играло мне на руку. Не хотелось сцен. Я не шел на верную погибель, так что причитания были излишни.
Зоя молча передала мне белый в голубой горошек узелок с гостинцем, быстро тычком, словно пырнула ножом, чмокнула в щёку и убежала в барак, там она наверно расплакалась, а может, и нет, кто знает.
Сапун молча наблюдал сцену прощания, причем молчал он скорее из любопытства, чем из деликатности. Когда Зоя убежала в дом, он смачно цыкнул дыркой в зубе и сказал:
-Всё чё ли? Сидай ехоть пора. – Его отчётливый вологодский говорок сильно меня раздражал.
Я, молча, кинул в фургон вещмешок, спрятал в один из бесчисленных карманов разгрузки подаренный Зоей сувенир и залез сам.
-Трогай, - сказал я.
-Нно-о Маруська, - резко вскрикнул Сапун и хлопнул поводьями. Маруська неуверенно переступила мосластыми ногами и медленно пошагала вперёд.

Я сидел на устланном соломой дне фургона, на ухабах покачивало. На задках привязанная к ключу на борту рыдвана болталась клеть с тремя коричневыми голубями. Их выдал комиссар для связи. Птицы бились о прутья, но молча, терпели, ни чем, не выказывая своего неудовольствия. Зато Сапун бухтел безусталь:
-Бабы. Да. Суки. Да.
Я его не слушал.
Поднялся порывистый несильный у земли, но довольно уверенный в себе выше ветерок. Тополя дрожащие, могучие как кедры, плотными шеренгами растущие по обе стороны поселкового тракта кивали верхами, и желтое солнце то слепило глаза, то скрывалось за их ветвями. Меня укачивало, внутренности мотало из стороны в сторону. Я еле сдерживался, чтобы не выплескать наружу свой завтрак две сосиски притопленные жиденьким чайком. Сапун всё говорил:
-Веришь, нет, была у меня женщина плотная красивая. Любила меня, аж дух захватывало. Я тоже к ней сильно прикипел. Словом полное взаимное расположение чувств. Я в ту пору в Череповце жил на комбинате ишачил, деньгу разрабатывал. Получал неплохо на жратву шмотки и ханку хватало. Неплохо, в общем, мы с моей женщиной жили – душа в душу, можно сказать.
Был у меня дружок Михась. Мы с ним часто после смены в заведение ходили. Прополоскать пыль в глотке. Не сильно сидели, так, душу отвести – пивком побаловаться, а иногда и чем покрепче.
И вот как-то мы с Михасем смыли цеховскую грязь и потопали в родную пивнушку.
Пришли, заказали «мюнхенского» и сенчика вяленого на блюдечке. Сидим, чешем языками за своё воровское. Всё хорошо, в общем. Взяли по второй, по третьей – сидим. Уже и по домам пора. Решили выпить по последней для ровного счёта и закругляться.
Я, значит, сижу на лавке за столиком, а Михась пошел к прилавку сказать девочкам, чтобы принесли нам.
Тут Сапун прервал на короткое время свой рассказ. Посмотрел на меня очень серьёзно, вздохнул, отвернулся обратно к дороге и продолжил:
-Пока Михась ходил, ко мне подсели двое. И сразу так с ходу начали. Чё, да, чё, через плечо. Я даже толком не помню, как всё произошло. Когда пелена спала, вижу. Один под лавкой с разбитой башкой лежит, это значит, я его кружкой пригладил. А второй стоит, согнувшись, и руками за брюхо держится, а между пальцев красненькое на пол капает. Я стою рядом и ножичек складываю. Молча так, складываю, не суетясь, а вокруг тихо, тихо. - Сапун вновь замолчал. И молчал долго, пока я не спросил его:
-Убил?
-Кого?
-Ну, второго.
-Да, нет, просто брюшину немного попортил да в кишках небольшую дырочку прокрутил, оклемался он.
-А другой как? - Меня чего я никак не ожидал, заинтриговала повесть Сапуна. Возник интерес, не терпелось услышать концовку, даже тошнота прошла.
-С другим тоже всё нормально. Да не об них я рассказать хотел.
-А о чём?
-Хочешь знать?
-Хочу?
-Ну, так молчи и не перебивай. - Сапун не спеша, достал из кармана спецовки кисет, спички и пачку настриженной прямоугольниками бумаги. Свернул козью ногу, засыпал в неё махорки, утрамбовал мизинцем – прикурился. Сладкий дым густым облаком обволок его косматую голову, поплыл в сторону уносимый лёгким боковым ветерком. Я с удовольствием потянул носом аромат ядрёной «махры», и решил тоже закурить. Вытащив из нагрудного кармана чёрной латаной перелатанной разгрузки свои курительные причиндалы, разложил между пальцами лоскут папиросной бумаги такой же, как у Сапуна, её и махорку мы получили в числе прочего на складе, послюнил один край, насыпал посреди бумажки ровную дорожку табака. Сигарета получилась грубая и норовила расклеиться. Когда я закурил, Сапун продолжил:
-Короче повязали меня, я и не сопротивлялся. Следствие недолгое, через три месяца суд, до него в СИЗО парился. Уже там мне объяснили, чтобы на условняк не надеялся, несмотря на первую судимость. Так и вышло. Дали шестерик сторогоча. Два просидел на «строгом» после перевели на «общий». Ещё через два с половиной выпустили. Сидел хорошо. Работал, мылся, не женился. - Сапун засмеялся своей шутке, я тоже улыбнулся.
-И…? - подал я голос.
-Что и? Первый год моя женщина мне писала, дачки слала. Даже приезжала ко мне раз на короткую свиданку, мы ведь не расписаны были, так что долгие не положены. Я предлагал ей. Она промолчала. После писал – не отвечала. Потом от друзей только узнал. Сошлась моя красавица с Михасем, а шмотки мои на помойку выбросила. А ты говоришь любовь. Бабы! Да! Суки! Да!
Неожиданно Сапун откинулся назад, запрокинул голову и дико засмеялся. У меня по коже рассыпались мурашки. Но после недолгого замешательства я не знаю сам почему, присоединился к его заразительному смеху.
Вскоре осины кончились. По обе стороны дороги открылись обширные клеверные поля. Солнце, уйдя докучающих ему преград, вдарило во всю мощь. Оно разом вспыхнуло и больше не гасло. Поклонило в сон. Я пьяно клюнул носом. Но быстро встрепенулся и испуганно распахнул зенки, приказав себе не забываться. Однако почему бы и нет? Пуркуа бы, как говориться, не па?
Измотанная житейскими перипетиями кляча казалось вот-вот издохнет под тяжестью везомого воза. Настолько флегматично переставляла она ногами. Так идёт приговорённый к эшафоту или слепой, потерявший по рассеянности свою белую тросточку. Мерная как отсчёт метронома поступь Маруськи вводила меня в лёгкую прострацию. Я снова начал клевать носом и всхрапывать, давясь скопившейся слюной. Всё тот же ветерок поганец нагонял пустоту в голову. Сон будто властной хозяйской рукой придавил мои плечи к колючей соломе.

СОН.

Котейка замерзал. Он не ел уже три дня, и он замерзал. В подворотне бесновалась злющая декабрьская метель. Колючий ледяной ветер наморозил на мордочке котейки снежную кружевную бахрому. При каждом новом порыве зверёныш жмурился, шерсть металась по сторонам, иногда молодой кот жалобно мяучил.
От бессилия и отчаянной тяги к жизни котейка перетоптал под собой задними лапами, вздыбил хвост и метнулся из подворотни к свету горящего над подъездом плафона. Взлетел по ступеням крыльца, прижался дрожащим боком к холодной металлической двери, замер и приготовился замерзнуть насмерть.
Прошло время. Котейка ещё жил.
Гул автомобильного двигателя огласил двор. В свет фонаря нырнула желтая в чёрных шашечках по борту «волга». Котейка уставился на подкатившую грохочущую колымагу, сощурив свои большие зелёные глаза. Что в них страх или надежда понять невозможно, как невозможно постичь, что творилось в сердце зверёныша. Машина остановилась напротив подъезда, у которого ютился котейка, урча на холостых оборотах дробно отбивая такт клапанами.
Салон автомобиля озарился, там сидели двое, один пытался расплатиться, другой недовольно водил подбородком. Наконец они договорились. Свет в салоне погас. Хлопнула дверца. Мотор взрыл морозный воздух. Машина покинула тусклый прореженный снежными хлопьями конус света. Послышались неуверенные, но жесткие в снегу шаги.
Котейка пискнул и затих.
 
bmvcherДата: Четверг, 25.08.2011, 22:29 | Сообщение # 2
Автор
Группа: Модераторы
Сообщений: 70
Награды: 2
Репутация: 0
Статус: Offline
ГЛАВА 2

ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.

От резкого толчка, толи Маруська оступилась и бойко дёрнула поклажу, толи колесо въехало в рытвину, я прикусил язык и тут же проснулся.
Сапун что-то напевал себе под нос. Временами он переходил на окрик, предназначенный для Маруськи и вновь заводил песню.
Я прислушался.
Мелодия показалась мне знакомой. Пытаясь понять, что именно исполняет Сапун, чуть не заработал себе паралич мозга. Главным образом, потому что слова Сапун перетирал в труху, превращая в подобие вокализа, темп хромал, и интонация песни прорисовывалась чудовищно искаженной. Сапун выводил свои хрипловатые рулады, я маялся провалом в памяти. Пока сам не стал про себя подпевать ему. Медленно, но верно я угадывал произведение. И в одну секунду меня озарило.
Я едва не рассмеялся, насколько просто и вместе с тем неожиданно вышло моё открытие.
Сотни раз я заводил исцарапанную винилу на своём проигрывателе. Третья дорожка на второй стороне. Я вспомнил, как бережно выводил головку на нужный трек. Как раздавался спотыкающийся треск в динамиках, когда игла резала по бороздке, и как возникала музыка. Группа «The Bold Eagles». Песня – «California Dreams». Я зал её наизусть.
Странный надо сказать у Сапуна репертуар.
Он закончил свои упражнения и принялся понукать Маруську:
-Но-о-о мёртвая! Пошла волчья сыть. Зараза. Но-о-о! Но-о-о! Давай родная! Пошла! Но-о-о!
Я поскрёб прикушенным языком о верхние резцы. Рывком сел, перекинул ноги через борт фургона, пожевал клейкую застоявшуюся со сна слюну и с отвращением сплюнул отдающий нечищеными зубами комок мокроты на серый от слежавшейся пыли половик дороги.
После короткого концерта Сапун молчал, мне тоже не хотелось говорить. Однако мой напарник был человеком любящим посудачить и не мог долго мириться с безмолвием обволакивающим нас, поэтому он начал первым. Сначала он говорил один, я мало его слушал, но затем как-то незаметно втянулся.
Не скажу, что Сапун был блистательным собеседником – нет, просто он значился в перечне земных талантов как трепло от бога. Ему интересно было внимать, он умел заинтриговать своей болтовнёй, заставить слушать. Хотя подсознательно, да и осознанно тоже я, конечно, знал, что половина его побасёнок откровенная брехня, а вторая половина не стоит и выеденного яйца. Однако ж вот незадача я слушал Сапуна с удовольствием, дебильно раскрыв рот.
Суть его рассказов сводилась по преимуществу к половому аспекту жизни или к пьянке, которая всё одно незатейливо приводила к голым бабам в количествах, неподдающихся исчислению, третья категория историй заключала в себе описание последствий всё тех же пьянок и, разумеется, результаты общения с прекрасным полом. Последняя повесть была как раз из третьего ряда. О том, как его наградила лобковыми вшами семнадцатилетняя девственница петеушница. История мне понравилась и в чём-то даже потрясла, главным образом не тем что девственница оказалась носителем обидной болячки, а тем, что соблюла себя до семнадцати лет, однако тот факт что в роли дефлоратора выступил Сапун всё расставило по местам.
-Понял да Лёха. Потешила меня девчуха, а на другой день весь мох себе до мяса изорвал. Пришлось срам наголо обривать и мазёй вонючей мазаться. Поломал, значит целку. Хорошо хоть кроме мандавошек ничего другого не поймал. Такие вот они припевочки ученицы-отличницы. Бля! Учись Лёха у учёных людей, учись, значит у меня, не будь лаптем. Не смотри что они все в бантиках и рюшах. Семь раз подумай, один раз вставь. - Сказав последнее Сапун сначала безмолвно затрясся, после резко распрямил плечи и взорвался диким каким-то животным смехом, свиной рык мешался с гортанными петушиными вскриками, и вся эта какофония накрывалась сверху раскидистыми совиными уханьями. Я тоже присоединился к нему и от души поржал, умел Сапун заразить своим настроением.
Я смеялся так самоотрешенно, что чуть вновь не защемил язык зубами. Отдышавшись, переместил ноги с больно режущего под коленями борта фургона на соломенное дно. Сапун некоторое время ещё вздрагивал всем телом при этом, издавая звук спускаемого автомобильного баллона но, наконец, утих и он. Взглянув на меня через плечо, Сапун лукаво прищурился и задал вопрос:
-А вообще-то чего ты намылился за топи и меня за собой потащил? Не сиделось-то дома чего?
-Не знаю Сапун. Наверное, просто скучно стало.
-Ну, мне-то скучно не было, мне-то, что за радость.
-Ты Сапун человек подневольный тебе, что скажут то ты и делаешь. Некогда тебе скучать.
-Тоже верно Леха, тут ты прав. Только всё равно я понять не могу, что ты найти хочешь?
-Я же сказал, не знаю. Может себя?
Сапун снова посмотрел на меня, однако уже без лукавого прищура, его место заняло некое нехорошее выражение не то раздраженной скуки и недоброжелательства, не то попросту откровенной ничем неприкрытой злобы. Меня поневоле повлекло назад прочь от этого недоброго взгляда. Сапун отвернулся к дороге, шумно вздохнул и, не глядя на меня, стиснув скулы, мрачно проговорил:
-Странно ты говоришь Лёха, не понимаю я тебя. Может, ты надо мной смеёшься, а я не люблю, когда надо мной смеются. А может, и не смеёшься. Тогда я вообще ничего не понимаю. Только ты помни я тут тоже не просто так. Так что не балуй. Понял! - Чуть повысив голос, закончил Сапун.
Я промолчал, заворожено поглядывая, как он привычным движением нежно поглаживает отполированную множественными прикосновениями деревянную кобуру маузера, которая как бы нечаянно сползла сильнее на бок по удерживающему её ремню, чтобы я мог лучше разглядеть зловещего вида рукоятку пистолета, излюбленного оружия революционных матросов и забранных в чёрную кожу комиссаров в пыльных шлемах. Так вроде? Что-то екнуло у меня под ложечкой.
-По-онял. - Ответил за меня Сапун, убрал руку от маузера и ненадолго замолчал, удовлетворённый тем, что поставил меня на место.
Пока держалась тишина, я хорошенько поразмыслил. Из всего, что удалось накопать, напрашивался нехитрый вывод: Сапун не прост, и его нужно поберечься, по крайней мере, пока что.
-Ладно, Лёха это я так. Ты не думай.
-Ничего я не думаю, - огрызнулся я.
-Это правильно нечего тут голову ломать. Вот щас ещё немного потрясёмся, до леска совсем ничего осталось. Свернём в тенёк под берёзки и похаваем, а то давно пора, в кишках уже как на пустой сковородке сало шкварчит. - Голос Сапуна опять стал прежним дружелюбным, моё напряжение спало, однако данное себе обещание держать ухо востро я отменять не собирался.
-Жрать-то хотца, а Лёха? - Со смешком спросил Сапун.
-Да не помешало бы? - С готовностью отозвался я, не смотря на только что пережитое чувство неприязни к этому странному диковатому человеку. Во всяком случае, напряжение повисшее было, между нами испарилось. Все опять стало, так как когда мы только выехали на своей несуразной повозке из посёлка. Маруська всё также неспешно трюхала, увлекая вперёд расшатанный скрипучий воз, Сапун, балагурил на месте возницы, я скучал, поглядывая сквозь прищуренные веки, на желтое-желтое солнце, развалившись на колючей соломенной подстилке.
-А быстрее твоя кляча не может? - безнадёжно спросил я, с трудом борясь с заиканием. Я лежал на спине, голова покоилась на сложенных, на затылке ладонях её подбрасывало вверх и мотало из стороны в сторону, как у фарфорового китайского болванчика, так что говорить в таком положении было крайне неудобно.
Сапун немедленно отозвался:
-Но-о-о-о Маруська, но-о-о-о! Пошла но-о-о-о! Газу Маруська, газу! - И для пущей весомости своих увещеваний Сапун несколько раз звонко щёлкнул поводьями по бокам животного.
Это действие или скорее последние возгласы возницы растормошили престарелую Маруську и возымели своё действие. Она коротко всхрапнула, досадливо мотнула длинной мордой, крутанула хвостом задрала его и действительно дала газу. Произошел такой звук, точно кто-то не умеющий играть на тромбоне пытался выдуть из него как можно больше звуков. Запахло полежавшими на солнце куриными яйцами, причём так оглушительно, что не ожидавший такого подвоха Сапун попутно поливая самым ядовитым матом, всех и вся, буквально вывалился со своего места прямо на дорогу, чуть не угодив при этом под заднее колесо. Задыхаясь от зловония, я катался по дну фургона, колотил по нему кулаками и коленями не в силах сдерживать безумный свой смех.
Несколько позади, раздался сердитый голос Сапуна.
-Скотина колченогая, надо так обосраться. А ты чё ржешь как ненормальный. Она же мне чуть глаза не выворотила. У-у скотина. - Жертва химической атаки поспешала следом, по ходу выбивая широкими ладонями трактовую пыль из потёртой робы. Догонять, пришлось недолго, так как Маруська газу хоть и дала, но на скорости её хода это никак не сказалось.
Сев на правило Сапун ещё пару раз бессвязно выругался но, в конце концов, и он рассмеялся. Это примирило нас окончательно.
Дорога сильно петляла ныряла с пригорка на пригорок, и вскоре после очередного подъёма показался обещанный ранее Сапуном лиственный лесок. Градус моего самочувствия резко пошел вверх.
Найдя подходящее место для привала, мы съехали с дороги к ближайшим берёзкам в ласковый сероватый тенёк.
Сапун решил Маруську не распрягать потому, как надолго задерживаться не собирались. Вместо того он отвел кобылу к ближайшей зелёной кочке. После достал с задков фургона побитую ржавчиной десятилитровую канистру с водой, отцепил с вбитого в борт и загнутого крючком гвоздя оцинкованное ведро, плеснул в него на треть влаги, напоил Маруську, и только тогда она принялась равнодушно обрывать толстыми влажными губами зелень с кочки.
Сапун швырнул канистру на место, голуби в клетке обеспокоено забили крыльями и закурлыкали. Три коричневые птицы смущали меня одним своим присутствием. Зачем они? Для какой такой связи? С кем? Непонятно? Я решил прояснить ситуацию у Сапуна.
-Эти для чего? - Спросил я его.
-Кто? - Не глядя на меня, осведомился он.
-Да голуби эти, зачем они?
-Голуби-то, да хрен их знает. Сожрём потом.
-Как сожрём?! - изумился я.
-Обыкновенно, - спокойно ответил Сапун, приготавливая хворост, - но ты, если не хочешь, может не есть, хотя голуби они знаешь какие аа-ах! Да и что ты к ним привязался, в самом деле, лучше помоги с костром что ли, вдвоём-то спорее будет. Давай, давай иди сюда.
Я нехотя повиновался.
Мы быстро натаскали валежника и сухостоя. Сапун выбрал место для костра. Я штык-ножом от АК-74 (у Сапуна помимо его страшного пистолета был такой же, нам их выдали на складе вооружений) снял кусок дёрна, немного углубил образовавшуюся ямку, критически осмотрел свою работу и удовлетворенно кивнул сам себе, для скромного костерка вполне достаточно.
Вскоре весело заиграл практически не видимый в жиденькой тени огонь. Мы развязали один из двух вещмешков и достали что нужно. Порезали хлеб толстыми скибами, вскрыли по банке свинины с перловой кашей и поставили их поближе к костру. В котелке вскипятили воды для чая.
Трапеза проходила в молчании, прерываемом лишь короткими утробными рыгами Сапуна и моими одобрительными мыками. Мы настолько проголодались, что тратить время на разговоры не хотелось даже Сапуну. Покончив со свининой в каше и хлебом, мы приступили к крепкому отдающим холщёвым мешком чаю. Сапун первый отпил из своей кружки и поморщился:
-Лёха пошуруй в котомке сахарку не хватает.
Я, молча, встал и отправился к фургону. Оба вещмешка, пришлось перетряхнуть почти до самого дна, прежде чем обнаружился искомый сахарок.
После трапезы мы, не сговариваясь, завернули по самокрутке, закурили и рухнули на спины в траву. Я, кажется, опять задремал.

СОН.

Котейка услышал гулкие шаги по очищенным от снега ступенькам крыльца. После негромкий пьяный мужской голос:
-Что бродяжка замёрз? - Котейка приподнял мордочку, облепленную снежной наледью, и жалобно подал голос. - Замёрз бродяжка, замёрз.
Чьи-то теплые мягкие руки осторожно подняли котейку и повлекли куда-то вверх и вбок. Заскулил магнитный замок, скрипнула металлическая дверь подъезда, и котейка очутился, наверное, в раю. Яркий свет вынудил сощуриться, а тепло, объявшее его всего целиком, заставило тревожно завертеться в руках незнакомца.
-Тихо ты бродяжка, - слегка заплетающимся языком успокаивал кота незнакомец, ласково поглаживая двумя пальцами между ушей, - тихо.
Мужчина прошел тамбур опустился и поставил котейку на пол возле раскалённого водяного радиатора. Выпрямившись и глядя на своего «крестника» полусонными глазами сказал:
-Подожди бродяжка я скоро, - и ушел.
Котейка слышал, как заурчала лебёдка лифта.
Растаявший снег с шерсти образовал приличную лужу под животным в ней-то он и уснул.
Котейку разбудил тот же голос спасителя:
-Уснул бродяжка. Ну-ка подожди. - Мужчина нежно взял одной рукой котейку под мягкий мокрый живот и переместил на подстилку, подготовленную из вдвое сложенной фланелевой тряпки. Затем поставил перед мордочкой кота глубокое блюдце со сливками, а рядом с ним положил смятый газетный клочок, на котором постно бледнел кусок вареной куриной грудки.
Запах пищи моментально изгнал сон из котейки. Он вскочил и набросился на неожиданно свалившееся, на него угощение. Ел жадно, давился, спешил. Весь мир для котейки утонул в блюдце со сливками, а если и остались какие-нибудь, не утопленные уголки, он проглотил их вместе с отварной курицей.
Благодетель со снисхождением смотрел на оживающего кота. Постояв ещё несколько секунд, он удалился.
Набив утробу, котейка неуверенно прошел к подстилке, попытался покрутиться на месте, чтобы устроить гнездо, не сумел, опрокинулся на бок и мгновенно уснул.

ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.

После еды легкая дрёма наполнила тело жидким гелем, постепенно загустевающим и делающим мышцы неотзывчивыми на приказы мозга. Подниматься с земли не хотелось. Я смотрел сквозь прищуренные веки, как Сапун остатками кипячёной воды из котелка ополаскивает кружки и ложки. Нехотя встав с зелёного ложа, я занялся остатками кострища. Щедро помочился на прогоревшие угли, послышалось негромкое шипение, вверх поднялся столп лёгкого пепла и пара, запахло аммиаком. Я гадливо поморщился.
-Хорошее дело Лёха, - одобрил Сапун мои действия, уже укладывая вымытую посуду в вещмешок.
Вынутый ранее из земли кусок дёрна я уложил на прежнее место и хорошенько притоптал каблуком берца. Из всей амуниции, выданные нам с Сапуном берцы, были самой замечательной вещью, не умаляло их достоинств и то, что их кому-то уже доводилось нашивать. Все равно берцы – вещь! Лучше них только штык-ножи.
Сапун вывел фургон на дорогу, и мы прежним порядком двинулись вперёд, я развалился на задках, он на месте возницы пенял Маруське за медлительность, впрочем, дать газу больше не требовал.
Лесок, в котором мы харчевались, оказался всего лишь небольшой берёзовой рощицей, которую мы даже при нашей неспешной езде миновали едва ли больше чем за полчаса.
По смутным рассказам людей «знающих» я предполагал, что тракт заканчивается неким подобием поста с вышкой и пулемётчиком. Так что я осторожно полюбопытствовал на этот счёт.
-Нет Лёха, до ночи не доберёмся. Придётся на обочине дрыхнуть. Да ты не ссы, всё в лучшем виде будет, не загнёмся.
-Да я не об этом.
-А я об этом. Ведь боязно тебе вижу? Это и понятно, тут зверюги знаешь, какие шастают?
-Какие? - дрогнувшим голосом осведомился я.
-Не приведи Господь увидеть какие. Так-то. - Заключил Сапун.
-Да ну тебя, - отмахнулся я.
-Как знаешь.
Сапуну я, разумеется, ни на грамм не поверил, про зверюг он зараза, конечно же, набрехал трепло паршивое. Однако некое нехорошее предчувствие незаметно проникло мне под кожу да там и поселилось.
Солнце неспешно миновало зенит и теперь заваливалось к исходу.
Дорога представлялась бесконечным кошмаром, как бы даже отстраненным от меня, да и вообще ото всех кто по ней идет, прошел раньше или пройдёт когда-нибудь потом. Дорога это ужас сам по себе, ужас с определёнными координатами в пространстве от точки «А» до точки «С» с остановкой в точке «В», то есть кошмар, расположенный в пространстве от сих до сих. Причём кошмар этот помещается не на самой дороге, а где-то в подкорке моего мозга, хотя вот чертовщина кошмар этот всё равно вне меня, но рождён непосредственно моими идиотским мыслишками.
Елки-палки! До чего можно от скуки и готовности верить во всякую чушь додуматься.
Хватит.
К чёрту!
Я резко сел и стал с неприязнью рассматривать медленно плывущее над головой небо, пытаясь уловить момент перемещения солнечного диска к западу. Я смотрел так долго, что таки увидел, как ненавистное светило коснулось невидимой нити после разрыва, которой близкая ночь становилась такой же реальностью, как и её предчувствие, что прежде поселилось у меня под кожей в виде неоформленной тревоги. Вот что это было.
Сапун тоже увидел перемены в небе.
-Всё Лёха давай подыскивать местечко. Скоро стемнеет.
Вдоль дороги стали изредка попадаться одиночные деревья берёзы, осины реже сосны. Присмотрев подходящий съезд, мы направили свою колымагу под крону высокой березы и принялись разбирать пожитки. Первым делом Сапун занялся Маруськой. Выпряг её, расхомутал, дал воды. После стреножил и отправил пастись.
Я взял небольшой туристический топорик, притороченный к моему вещмешку, и отправился за дровами. Сухостоя я не нашел, пришлось срубить пару средних деревцев.
Сырые дрова разгорались неохотно, трещали и со свистом отстреливали искры. Вскипевший сок вспучивал почерневшую кору на ветках, и та лопалась, разбрызгивая кругом горячие брызги. Дымило. Но вскоре разгорелось прилично, и можно было заняться ужином.
Надо отдать должное Сапуну кулинаром он оказался отменным, и обещанные им голуби получились просто объедение. Пока я занимался непослушным костром он по одному доставал голубей из клети и ловко крутил им головы после бросал на землю себе под ноги, тельца в одну сторону головы в другую. Голуби занятно бегали в круг его. Ощипал и выпотрошил их он тоже в два счёта. Голые и как мне показалось очень маленькие голубиные тушки, Сапун сполоснул в небольшом количестве воды в котелке. Слил кровь в траву, заново уложил тушки в котелок, залил чистой водой из канистры и подвесил котелок над огнём, на поперечину, установленную на двух врытых возле кострища рогатинах. Сразу щедро посолил.
-Немного соли, - поинтересовался я.
-Не лезь, - сердито буркнул Сапун. И я предпочёл больше не вмешиваться в процесс готовки.
Вода в котелке закипела.
Меж тем, дождавшись багрово-серой пены, Сапун снял её столовой ложкой и добавил в варево имеющиеся у нас нехитрые запасы специй, горсть чёрного перца горошком и пару больших листов сухого лавра. Подождав минут двадцать, Сапун бросил в блюдо три полные горсти пшенной крупы, и время от времени стал помешивать ложкой, дожидаясь готовности. Иногда он черпал из котелка и пробовал похлёбку на вкус швыркая и отдуваясь, при этом удовлетворенно покачивая головой и посылая в мою сторону многообещающие взгляды. А запах шедший из котелка обещал ещё больше. Минут через двадцать пшено голубиная похлёбка была готова.
Мы сидели на земле, скрестив по-турецки ноги, посудина стояла точно посередине между нами. Черпали ложками горячее пшено с кусками разварившегося голубиного мяса, осторожно дули остужая пищу, и с жадностью набивали рты.
Вкус просто волшебный!
Не знаю, какие из этих голубей получились бы почтари, но закуска из них вышла отменная.
По-случаю такого пиршества Сапун налил нам по половине эмалированной кружки чистого спирта из армейской алюминиевой фляжки, обшитой зелёной тканью. Себе я разбавил, Сапун пил спирт чистым. Я смотрел на него с восхищением, когда он прикладывался к кружке и делал небольшие глотки сжигающего гортань вещества.
-Тут Лёха умение важно и привычка, а ты пей пока разбадяженный, я тебя после научу. Давай за удачу, - сказал он и протянул мне навстречу свою кружку.
Мы чокнулись и выпили за удачу.
Под спирт и неспешные разговоры мы выскребли котелок до железа и облизали ложки. Осталась только небольшая кучка тонких голубиных косточек тех, что мы не сумели разгрызть.
Ночь наступила. Костер давно прогорел, угли, уснувшие под слоем серо-белого пепла, бесцеремонно тревожил налетающий исподтишка ветерок. Он рвал бархатное покрывало, обнажая стыдливо заливающиеся краской огненные всполохи. Я, молча, наблюдал за игрой цвета и постепенно утихающего жара.
Сапун уже спал, развалившись в фургоне.
Тянулись долгие минуты. Ко мне сон не шел. Мысли тоже не шли. Голова наполнена какой-то невообразимой тягомотиной, что-то не склеивалось, что-то было не так. Словно то, что происходило сейчас, происходило не то чтобы не со мной, но как-то это не вписывалось в мои собственные представления о реальности. Меня даже стало подташнивать от невозможности прояснить свои ощущения.
Докучали комары. Где-то поблизости дремала Маруська, посипывая и всхрапывая. Зачем её Сапун стреножил я понятия не имел, не куда бы эта кляча ни делась, даже если бы мы её как тех голубей жрать вздумали. Вот ещё идиотизм – голуби.
Глаза стали закрываться. Пора бы и набоковую. Я подошел к фургону вытащил у Сапуна из-под башки свою фуфайку. Ложиться рядом с ним не хотелось. Поэтому я присел возле колеса, прислонился к нему, протянул ноги к затихшим окончательно углям и закрыл глаза.

СОН.

В то время как сытый котейка дрых в подъезде у жаркого радиатора, беспокойно вздрагивая и напрягаясь всем телом. В другом конце города в типовой панельной пятиэтажке на третьем этаже горел свет голубоватый из-за синей ситцевой занавески. И там за занавесью в своей малогабаритной мастерской творил белобородый кудесник.
Кудесник был стар и очень умел. Из под его морщинистых покрытых веснушками рук выходили удивительные поделки: волшебные воздушные, словно сплетённые из зимних сквозняков фонари, фигурки диковинных единорогов и драконов, шары и колючие объёмные снежинки, наконечники для рождественских ёлок и звёзды как две капли воды похожие на ту единственную звезду, и конечно бесчисленное воинство Господне, его ангелы во всех ликах своих и во всех чинах своих. И всё это из цветной бумаги, ватмана, фольги, бисера, и чего-то еще, что делало все творения кудесника не просто красивыми, но живыми, ну или почти.
Имя кудеснику Дрей Палыч или просто Палыч, как к нему обращались знакомые и пьянь во дворе. Он был пенсионером и от того взялся быть кудесником, а именно нищенская пенсия не позволяла ему бездельничать. Вот и занимался Дрей Палыч ремеслом. Летом мастерил из дерева кухонные доски и наборы, а зимой ближе к Новому Году принимался за елочные украшения. Так продолжалось уже не один год и видимо, этим когда-нибудь и закончиться, что и говорить, стар был кудесник, ой как стар.
Сняв с носа толстые плюсовые линзы в костяной оправе, Дрей Палыч устало опустил руки на стол и тяжело выдохнул. Окинув взглядом сотворённое кудесник мелкой пользованной тряпочкой обтёр кончики пальцев от остатков скукоживающего кожу канцелярского клея, отмахнул от себя остатки ниток, стряхнул с рукавов блёстки и обрезки бумаги, воткнул в истерзанную самодельную игольницу, искривлённую на манер хирургического инструмента иглу, и устало откинулся на спинку старого стула, который тут же издал звук падающего дерева – дикий почти истошный скрип. Кудесник устал. Он хотел спать. Время начало первого ночи. Старик широко зевнул. Ближайшего ангела снесло с края стола силой его дыхания.

ЗАБРОШЕННАЯ ВЕТКА.

Я протёр зенки и увидел нависающую надо мной продолговатую в седой щетине морду дьявола. Непонимающе махнув рукой, отогнал это дикое видение. Попав пальцами в слюнявые брылья брезгливо отряхнулся после обтёрся о разгрузку. Маруська снова сунулась.
-Пошла, пошла отсюда тварюга, - сказал я. Маруська оскалила в сатанинской улыбке подгнившие зубы и ответила:
-Гхэ-э-м-м-м-от-р-р-рр
-Ну-ну. Пошла, пошла. - Ответил я и зарядил ей по харе. Харя вновь издала нечеловеческий не то храп, не то всхлип и отпряла.
-Скотина, - потирая щеки, вяло, но смачно сказал я.
Сапуна нигде не было. Солнце встало высоко его свет раздражающе бил в зрачки.
День начался.
Смертельно затекла поясница, непонятно как я смог проспать в такой кошмарной позе так долго. Оперевшись локтем о ступицу колеса я со старческим кряком поднялся и понял что проклятая поясница не единственная моя проблема. Стоя, согнувшись в трешку, попытался определить, где мой зад – тщетно. Моя несчастная задница решительно отказывалась давать о себе знать. Её словно нашпиговали лидокаином под крестец. Я немедленно вспомнил отцовские нагоняи и особенно толстый широкий кожаный ремень с покрытой патиной медной бляхой со стёртым морским якорем. Ух, и попадало, мне бывало, вот тогда бы мне такую деревянную жопу всё бы мне было нипочём. Однако сейчас я расстроился и принялся нервно мутузить онемевшие ягодицы костяшками пальцев. Почувствовав покусывание огненных мурашей, я удовлетворенно осклабился и резко распрямился. Тут же услышал и главным образом прочувствовал, как что-то с треском сломалось в грудном отделе позвоночника, а по пояснице, будто кто-то врезал железным прутом. С плаксивыми причитаниями я запрыгал на месте, хватаясь одновременно то за грудь, то за спину, то чуть ниже её.
-Как спалось, - услышал я насмешливый басок.
-Так себе. – Не глядя на вопрошающего ответил я, не переставая скакать и переминаться с ноги на ногу, как обредшая волю макака после заточения в вольере.
-Прыгаешь, то чё? - спросил Сапун.
-Зарядку, блин, делаю. - Зло огрызнулся я, и обернулся.
Сапун казалось, не заметил ни моей агрессии, ни неприкрытого сарказма. Он, молча, пожал плечами и сказал:
-Давай шустрее, скоро трогаемся. Завтракать пора.
-Идиот, - шепотом сказал я, так что Сапун не расслышал.
 
Форум » Фантасты Череповца » Роман Филимонов » Заброшенная ветка или сны сохатого.
  • Страница 1 из 1
  • 1
Поиск: